«Опять сидишь в застенках КГБ?»
Эрнст Неизвестный. «Маска скорби»
Традиционно в этот день проводятся ставшие ныне не очень многолюдными митинги и другие акции, призванные напомнить об этой странице нашей истории, почтить память жертв репрессий, а также привлечь внимание молодежи и всего общества к проблеме нетерпимости, к проявлениям насилия к людям с другими взглядами и убеждениями. И то ли в этом какая-то мистика, то ли некий символ, но на следующий день, 31 октября, в стране отмечается День работников СИЗО и тюрем.
Наверное, не надо объяснять, почему тема репрессий занимает меня с того февральского дня 1935 г., когда, совершенно не понимая смысла слов, все же почувствовал, что теперь я не такой как все, я сын «врага народа». Чего только не было с тех дней!
Ссылка. ВЛКСМ – приняли! Тракторный отряд – приняли! Военная спецшкола – приняли! Золотая медаль – удостоили! Ленинградское артиллерийское училище – отказали! Письмо «дорогому Лаврентию Павловичу»: «Где мой отец?» Ответ из МГБ: «У нас не числится». Томское артучилище – после окончания оставили на должности командира взвода курсантов. ВКП(б) – отказали. Военная академия – отказали. Витиеватая формулировка приказа об увольнении из армии, в ней ничего не говорилось о «врагах народа», но было ясно, что их дети армии не нужны. Гражданский вуз, разумеется, педагогический, другим моя фигура казалась не очень привлекательной. Шок после ХХ съезда. Очередной отказ в приеме в партию («если бы Ф.Д. Пичурин был репрессирован в 1937 г. – понятно, а тут ведь 35-й, что-то не так»). Трехлетняя переписка с председателем Президиума ВС СССР Ворошиловым и другими лицами и организациями. Папа и мама реабилитированы и восстановлены в партии, мама с сохранением стажа, папа – посмертно. Много позднее суд реабилитировал и меня, хотя я никогда «не был, не состоял, не находился, не привлекался». А в 1960-м: «Лев Федорович, а почему это вы не в партии?» Через два года – секретарь партбюро института. Ажиотаж перестройки… Афганистан…
Вот такая преамбула к размышлениям на одну из волнующих меня тем…
* * *
В конце восьмидесятых КГБ уже не был эквивалентен ЧК времен Гражданской войны и тем более предвоенным и военным НКВД и НКГБ. Однако визит «туда» положительных эмоций у граждан никогда не вызывал и не вызывает. Но в 1988 г. меня избрали председателем томского «Мемориала». И я обратил внимание на журнал «Новый мир», где было сказано, что следы последних дней жизни крупного русского поэта Николая Клюева могут отыскаться в Томске, а «установление точных даты и места его кончины – дело будущего». Мне хотелось приблизить это будущее, и, не сумев найти активного помощника среди историков, литераторов, юристов, решил сам заняться делом (как оказалось, «Делом № 12301»).
Мне очень помог тогдашний 1-й секретарь Томского обкома КПСС Александр Адрианович Поморов, именно он спонсировал в 1995 г. издание книжки «Последние дни Николая Клюева». Он потом пустил в оборот популярную тогда в нашем городе двусмысленную шутку: «Пичурин? Так он опять сидит в застенках КГБ!». Ни в застенках, ни даже в архиве КГБ я не сидел, но в Управлении КГБ есть, так сказать, «гостевая» комната, в которую мне приносили массу документов, прямо или косвенно относившихся к Н.А. Клюеву, а потом и ко многим другим людям.
Конечно, ко мне было несколько особое отношение. Во-первых, рекомендация члена ЦК КПСС тогда еще немало стоила. Кроме того, трое детей начальника Томского управления КГБ полковника С.А. Прищепы в пятидесятых годах учились у меня математике в школе № 9 (и отлично учились, Люся получила медаль). В 1982 г. мне пришлось принять участие в увековечении памяти первого председателя томского губчека Александра Шишкова, погибшего в 1920 г., а Запсибиздат опубликовал мой очерк о нем. Да и общественная должность председателя «Мемориала», поначалу гуманной организации, работавшей во имя истины, во имя помощи членам семей погибших, помощи юридической, моральной, иногда материальной, тоже кое-что значила. Для точности замечу, что через год я ушел из «Мемориала», считая, что коммунист не может не только руководить, но и просто состоять в откровенно антикоммунистическом и «слегка» антироссийском обществе, которым довольно скоро стал «Мемориал». А поддержать человека можно, находясь и в ином качестве.
Но главное. Утверждаю, что при разумном желании любые архивы могут помочь любому человеку в поисках необходимых ему документов и материалов, архивы у нас открыты, разумеется, в тех пределах, которые определяются самим фактом существования государства и его правоохранительных служб, учреждений и организаций. Подчеркну, что там тоже работают не ангелы, а обыкновенные люди, обладающие разным уровнем воспитания, образования, культуры и, конечно, разными убеждениями или даже вовсе без них. Там, как и везде, можно столкнуться со всяким.
Бывают и страстные призывы – открыть все архивы, особенно архивы спецслужб, ибо нечего скрывать от народа правду, надо знать имена доносчиков, клеветников, палачей! Зачем надо? Кому? Знаю имена тех, кто судил отца. Все они расстреляны. Мне от этого не легче. Тем более не стало легче, когда познакомился с несколькими из показаний 56 доносчиков, в пятидесятые годы отказавшихся от показаний, данных против моего отца в 1935 и 1936 годах. Они, оказывается, даже не писали этих доносов, это фальсификация…
Недавно прочитал яркий материал о далеко не идеальном поведении на следствии арестованного в 50-х годах известного следователя, писателя, киносценариста, лауреата Сталинской премии и кавалера многих орденов, чьи несколько прямолинейные и очень «правильные» фильмы о сотрудниках наших спецслужб довольно часто идут по телевидению. Ух, оказывается, сколько у него «скелетов в шкафу»! И по амурной линии, и по бытовой, и по поведению на допросах – под угрозой пыток наговорил следователям МГБ немало мерзостей, «заложив» своих товарищей. Правда, ни шпионом, ни агентом националистов, ни врагом советской власти и Коммунистической партии он не был, и его отпустили на свободу. Но зато теперь все зрители-читатели знают о нем столько грязного – душа поет! Оказывается, он не просто плохой, хуже всех нас.
* * *
Вот еще история двух моих знакомых. Первого давно нет. Он, участник Великой Отечественной, неоднократно раненный, более того, «расстрелянный» гитлеровцами под Москвой, но оказавшийся живым и извлеченный колхозниками из общей могилы, вернувшийся в строй, еще несколько раз раненный, дошедший в звании майора до Берлина, заслуживший высокие награды, много и успешно работавший в Томске, торжественно погребен под звуки военного оркестра и залпы почетного караула.
Второго тоже нет. У него совсем иная жизнь. Родился в Буковине, учился в Париже (в Румынии евреев в вузы не принимали, пришлось ехать во Францию). Стал педагогом. В 1941 г. его выслали в Нарымский округ, в Парабель, в те места, куда в иное время высылали большевиков, в том числе легендарного Максима из известной трилогии, и тогда еще не легендарного, но довольно известного И. Джугашвили, вскоре ставшего И. Сталиным.
В этих краях Михаил Ильич Гольдштейн учил детей языкам (он знал их около десятка), истории и еще каким-то предметам. Потом ему удалось переехать в Томск, преподавал латынь в медицинском и педагогическом институтах, немецкий и английский в школе № 9. Одновременно чуть ли не за год окончил инфак нашего пединститута (в Томске диплом Сорбонны кого-то не устраивал). В 1953 г. его арестовали как вражеского агента, приговорили к расстрелу, замененному в связи с кончиной И. Сталина на 25 лет лагерей. Отбыл три и вернулся в школу. Тогда я с ним и познакомился. «Знаете, там, в лагере, интересно было. Замечательная библиотека конфискованной литературы на разных языках, вот я и приводил ее в порядок» – в своеобразном юморе моему коллеге не откажешь. После окончательной реабилитации он уехал в Кишенев, а потом – на землю предков.
Работая «в застенках КГБ», я добрался-таки до его «Дела» и вскоре опубликовал в нашем «Красном знамени» статью о нем и его реабилитации. На другой день – шквал телефонных звонков. Очень и не очень известные люди, ученые, учителя, врачи, инженеры, русские, татары, евреи благодарили меня за статью. Михаила Ильича любили и помнили многие за его ясный ум, блестящие знания, и, главное, за удивительную душевную теплоту, исходившую от этого педагога. На улице меня останавливали незнакомые люди, и даже сегодня в трудные минуты меня греют воспоминания о том, что они тогда говорили…
В трамвай вошел тот бывший майор, и хотя мы не были очень уж знакомы, бросился мне на шею: «Спасибо, спасибо, за ваш материал о Гольдштейне! Михал Ильич, Михал Ильич! Какой же это замечательный человек! Спасибо вам!» Мне не надо было выходить, но я выскочил на следующей остановке, боясь, что или земля разверзнется, или молния ударит в вагон: перед глазами встали исписанные каллиграфическим почерком страницы доноса на учителя, оказывается, виновного в страшных преступлениях. Автор радостно улыбался мне, то ли надеясь, что я этого доноса не видел, то ли полагая, что он давно уничтожен, то ли забыв, что именно его слова послужили основанием для смертного приговора совершенно аполитичному старому человеку.
Я неоднократно рассказывал об этой истории, но никогда не называл и не назову фамилию того, кому по русской поговорке полагается первый кнут.
Детей у него не было, жена скончалась, тех, с кем он брал Берлин, уже не осталось. Правда, живы еще несколько человек, с которыми он работал в нашем городе. Им надо знать «всю правду»? Послать за этой правдой в архив или просто так рассказать ради испорченного настроения и таблеточки под язык?
* * *
Уже много лет считал эту тему исчерпанной, исчерпанной для себя, исчерпанной для общества. Вытекает она из общей проблемы – могут ли в государстве существовать проблемы, скрытые от той или иной части общества? Грубее – может ли что-то скрываться от «простых людей»? Ответ очевиден – пока существуют государства, пока существует дипломатия, важную часть которой составляет более или менее изящно оформленная ложь, пока существуют классы, противоречия, пока существуют насилие, осторожность, недоверие в отношениях между государствами и внутри государств, да и просто между людьми, будет существовать объективная необходимость иметь разного рода тайны, секреты, идти на обман, сокрытие отдельных фактов и т.д. Аморально? Стыдно? Порочно по сути своей? Тем более что границы запретов и правила сокрытия истины («это мне можно знать, а вам нельзя») будут устанавливаться людьми, в том числе и такими, кто далек от истинной морали, да и просто человечности. Неразрешимые противоречия! Не знаю, сужу именно с позиций личного, пережитого, значит, могу в чем-то ошибаться. Но есть еще один аргумент.
* * *
Кажется, великий Сервантес первым устами Санчо Пансы заметил, что в доме повешенного не говорят о веревке.
В России, нашем общем доме, такой веревкой давно уже служит страшное, угрожающее самому существованию нашей страны и народа расслоение общества. Конечно, главное в нем совершенно дикое, аморальное расслоение по экономическим показателям, безумная роскошь ничтожного меньшинства и нищенское существование десятков миллионов. Не меньшую роль сегодня играет невероятная озлобленность людей, равным образом идущая и сверху, и снизу.
Посмотрите по многочисленным программам ТВ дебаты представителей нашей элиты – грубость, отсутствие элементарной культуры дискуссий, хамство, на которое, оказывается, способны и политические лидеры, и видные ученые. Не имею статистики, но и сам перестал смотреть, и большинство моих друзей не включают телевизоры, когда по разным каналам одни и те же люди упражняются в отсутствии интеллигентности. Стыдно!
Почитайте – особенно накануне каких-либо выборов – валяющиеся в подъездах листовки разных партий и партиек. Сколько гнева, сколько оправданной и неоправданной ненависти друг к другу, сколько ярости и злобы даже в минуты, когда обсуждается вопрос о национальной идее, о крепости государства и необходимости доброго отношения друг к другу! И одна из главных «точек искрения» – репрессии, их история, их участники и жертвы.
О какой консолидации общества можно говорить в такой обстановке? Разговоры о некоей стабилизации, о каких-то внешних и внутренних успехах даже если и имеют под собой какие-то основания (в чем я глубоко сомневаюсь), ничего не стоят, ибо нам хорошо видно – власти вовсе не нужно дружное консолидированное общество, представляющее великий наш народ. Послушное – да, правильно голосующее – тем более, но счастливое, радостное, верящее в завтра – ни к чему.
А что нужно самому народу?
* * *
Так уж получилось, что до преклонных лет сохранил оптимизм, и иногда в небольших сегодняшних событиях вижу проблеск светлого завтра. Закончу эти не очень радостные заметки двумя примерами.
В канун Дня памяти и скорби на Южном кладбище Томска захоронены останки двух наших земляков. Красноармеец Иван Рудаков, 75 лет считался пропавшим без вести в боях под Ельней. Летчик Николай Демьяненко, погибший в небе Кубани, его судьба тоже была неизвестна долгие годы. Оркестр, салют, гимн, всё как полагается, по-настоящему торжественно, благородно, достойно. Спасибо поисковикам, без которых ничего этого не могло быть, спасибо организаторам печального торжества.
Память павших почтили их родственники, на кладбище выступили председатели законодательных дум Томска и Смоленска, члены поисковых отрядов, и, как говорят в отчетах, «другие официальные лица». Впрочем, именно неофициальные лица были в большинстве.
А мною владело еще одно чувство.
Томичи, положившие скромные гвоздички к надгробиям тех, кого они никогда не видели и не знали, сердцем чувствуют, что Россия еще живет именно благодаря подвигу миллионов вот таких Иванов и Николаев (надо же, какие русские имена!). Знаю, что никто никого не обязывал прийти сюда и стоять под жгучим солнцем. Вижу, что слезы на глазах многих взрослых людей, как и грустные глаза всё понимающих детей, «организовать» невозможно – это не власть, не партии, это наш единый народ, понимающий, что значит в истории России, да всего мира день 22 июня 1941 года…
Ну почему ныне, через 75 лет после того дня, мы так редко видим что-либо подобное, почему мы осуждаем прошлое и тех, кого уже нет с нами, гораздо чаще, чем склоняем свои головы перед памятью тех, кто был полон любви к нам, к России?!
А несколько дней назад прошли у нас Четвертые Клюевские чтения, посвященные памяти невольного томича, выдающегося русского крестьянского поэта Николая Алексеевича Клюева, расстрелянного 23 октября 1937 г. Часть программы проходила в школе № 58, где создан музей поэта. Дети читали стихи Клюева, пели песни на его слова. Участие детей в серьезном взрослом деле всегда трогательно. Но я радовался еще и очень важной особенности происходившего. Никто и ничего не говорил о преследовании Клюева, о неприятии его поэзии некоторыми деятелями тогдашних власти и литературы, о нелепой ссылке, о жестокой казни, о некоторых действительно имевших место непростых страницах его жизни. Совсем маленькие и близкие к окончанию школы чтецы, и певцы славили большого поэта, воспевали вместе с ним нашу страну, нашу природу, наших людей. Это был настоящий праздник русской культуры, это были ее страницы, не очень знакомые многим из нас.
Конечно, спасибо учителям, спасибо родителям, но мне начинает казаться, что дети лучше нас своими сердечками чувствуют, кто такой Клюев, что такое русская поэзия, что такое страна, где они живут. Как хочется надеяться, что из них и выйдут «…невинные, чистые, / Смелые духом борцы, / Родины звезды лучистые, / Доли народной певцы».
Да, надо знать нашу историю во всех ее деталях, «историю наших предков, такую какой нам Бог дал», которую А. Пушкин «ни за что на свете не хотел бы переменить». Надо помнить тех, кому посвящен День 30 октября, но печальная память наша должна быть чистой, высокой и светлой.
Лев Пичурин
Опубликовано в газете «Советская Россия» № 119 (14361)