Сибирское крестьянство: политический портрет (вторая половина XIX - начало XX века)
Пути формирования сибирского крестьянства
Крестьянство, стабильно составлявшее подавляющую часть населения региона в течение всего рассматриваемого периода (92,7 % по данным переписи 1897 г.), увеличивалось за счет естественного прироста, переселений из Европейской России и ссылки.
За 1861-1891 гг. сюда прибыло 450 тыс. переселенцев, в 1885-1905 гг.- еще 1,5 млн. человек (по 7 тысяч ежегодно) (1).
Что касается ссылки, то по сведениям Главного тюремного управления на 1 января 1898 г. в Сибири было сосредоточено 310 тыс. насильственно водворенных, из которых примерно 100 тыс. относилась к категории безвестно отсутствующих, а «другие 100 тыс. чел. представляли собой бездомных пауперов, не имевших постоянного места жительства и существовавших за счет случайных заработков» (2).
Подавляющую часть ссыльнопоселенцев составляли этапированные по приговору сельских обществ за «порочное поведение». О том, как это выглядело на практике можно судить по приговору сельского схода Михайловского сельского общества Ижевско-Нагорной волости Сарапульского уезда Вятской губернии от 4 января 1899 г.:
«Мы, нижеподписавшиеся старшие домохозяева общества от состоящих в нем 78 человек, в числе 68 человек, бывшие сего числа на сельском сходе в присутствии сельского старосты Ивана Бузанова, от которого выслушали предложение о том, что однообщественник наш сельский обыватель Александр Васильев Никифоров ничем не занимается другим, кроме краж и праздношатательства, вследствие чего и предлагает противу этого принять какие-либо меры. Не надеясь на его исправление, так как он нами неоднократно замечался в кражах, мы, бывшие на сходе, единогласно постановили: сельского обывателя нашего общества Александра Васильева Никифорова, 28 лет отдать в распоряжение правительства, приняв на себя по его удалению издержки, для чего надлежащую сумму внести в уездное казначейство».
Никифорова выслали в Зырянскую волость Мариинского уезда, откуда он быстро скрылся (3). Таким образом, основную часть ссыльнопоселенцев составляли бродяги, у подавляющей части которых отсутствовала мотивация к занятию честным трудом. Закон от 12 июня 1900 г. отменял ссылку уголовных в Сибирь, но она еще долго давала знать о себе рецидивной преступностью и девиантными отклонениями у крестьян.
Переселенческая волна захлестнула регион в начале ХХ в. За 1906-1910 г. сюда прибыло 2,5 млн. чел., достигнув максимальной цифры в 644777 чел. в 1908 г., в то время как число возвратившихся составило 45102 чел. (4). Ни до, ни после страна не знала таких масштабов организованной миграции, приведшей, наряду с естественным приростом, к удвоению численности населения Сибири с 1897 по 1916 гг. (с 5,8 до 11 млн. человек).
Основные категории сибирского крестьянства
Перечисленные методы роста численности населения привели к сосуществованию в сибирской деревне начала ХХ в. двух основных категорий: старожилов и новоселов, в массовом сознании которых господствовали миграционная парадигма и «убеждение, что только труд, приложенный к земле, обращал ее во владение тех, кто трудился на ней» (5).
Российское крестьянство главную причину переселений видело в прогрессирующем малоземелье (6). Кроме того, колонизация «опиралась на представления о возможности дома и производства везде, что открывало весьма специфическое отношение к пространству, связывающие его с реализацией ценности воли, т. е. с возможностью безответственного существования, постоянной возможности ухода от проблем в мифологическое допроблемное состояние» (7).
Представление о вольных землях, являлось мощной побудительной причиной переселенческого движения. Так, в своих воспоминаниях Г.М. Карнаухов воспроизводит показательный диалог между политическим ссыльным Казимировым и стариком Д.М. Кухаревым.
На вопрос: «Чем же Вам нравится Сибирь, глухая, таежная страна?», старожил ответил: «Только што там в матушке Расеи хорошего? Кругом жандармы да палки, унижение да изгальство, подневольность, да неволя. Человек там ничто: хуже скотины какой – все его лупят да приговаривают. Свободы там нет, мил человек!... А тут, в матушке Сибири вольность для человека есть. Посмотри кругом: и просторы и земли, реки и леса. Власть притеснительная слабая супротив россейской. В зубы никто не тычет, в глаза не колет. Хоть – хлебопашествуй, хоть – рыбачь, хоть – охотничай, хоть – иди на вольную, куда глаза глядят» (8).
Несмотря на существование единых мировоззренческих представлений, между старожилами и переселенцами были существенные различия в менталитете. Отсутствие помещичьего землевладения, наплыв ссыльных, незначительность административного аппарата и его отдаленность от разбросанных далеко друг от друга селений формировали специфические черты психологического склада сибиряков – рационализм, индивидуализм, самостоятельность, чувство собственного достоинства.
В.П. Семенов Тян-Шанский в 1895 г. так характеризовал обитателей региона: «Приезжего из Европейской России сразу же приятно поражала свобода и непринужденность в обращении сибирских мужиков с приезжими «чиновниками». Сибиряк безо всякого приглашения прямо садился и несмотря ни на какое начальство сидел при нем и разговаривал самым непринужденным образом» (9).
Под воздействием природно-климатических условий, смешиваясь с аборигенами, пришедший из-за Урала разношерстный конгломерат постепенно приобретал определенные социальные и психологические очертания.
По мнению С.Я. Елпатьевского, старожил, «среди разноплеменных, разноверных людей он не знает, не чувствует разделительных граней – религиозных, национальных; он безгранный, вненациональный, он сибиряк, он только областник. Он не по-русски – реже и менее усердно молится, не по-русски ругается, и о пришедших из-за Урала говорит: «он российский» (10).
По этому же поводу Н.М. Ядринцев более категорично настаивает, что «на Востоке слагается новый этнографический тип». При этом сибиряк «считает себя русским, а на русского поселенца смотрит как на совершенно чужого ему человека и сомневается в его русской национальности» (11).
Характерными чертами «человека фронтира» являлись относительно низкий уровень духовной культуры и религиозности (13). Отложилось данное обстоятельство и в фольклоре, прежде всего в пословицах и поговорках: «Я не попу молюсь, а богу», «для земли навоз полезнее слова божьего» и т.д.(13).
Это не означало, что старожилы региона были исключительно ленивыми, лукавыми, чуждыми просвещения и неспособными к гражданскому устройству людьми, как пытались представить их некоторые публицисты, оправдывающие правительственную политику к Сибири как месту каторги и ссылки. Однако, наличие оппозиционности и отторжения власти присутствовали в их ментальности.
«Сибиряк был всегда глубоко демократичен и не очень верноподдан,- замечал по этому поводу С.Я. Елпатьевский.- Сыновья людей, приступивших русский закон, потомки беглых людей, бежавших от барина, от чиновника, от консистории и от синода, от царской власти, потомки вольных смельчаков, уходивших от склоки, связанности, от скудости русской жизни искать долю и жизнь в беспредельной Сибири,- сибиряки никогда не чувствовали нежности к русскому правительству и не благоговели, не трепетали, как раньше русские, перед царской властью» (14).
Массовые переселения на рубеже XIX –XX вв. породили ситуацию фронтира и своеобразного противостояния между старожилами и новоселами. В деревнях процветала своеобразная «дедовщина».
«Сибирская гордость иногда доходила до того,- сообщает В.П. Семенов Тян-Шанский, что приселившиеся переселенцы, добровольно принятые сибиряками, лет по двадцати не признавались последними за себе равных, причем сибиряки в это время тщательно избегали с ними родниться. Когда же таким переселенцам наконец сами сибиряки переставали давать кличку «россейских» и роднились наконец с ними, то бывшие «россейские» не без гордости говорили приезжим, что они стали «сибиряками», точно их повысили в чине» (15).
Первоначально, пока маховик переселений только набирал обороты, старожилы были заинтересованы в причислении новоселов к своим сельским обществам, поскольку это создавало рынок дешевой рабочей силы. Порожденное массовыми миграциями землеустройство с ограничением наделов старожилов и переселенцев 15-ю десятинами (реально пришлось по 13,2 десятины), решаемое властями за счет сельских жителей, способствовали эскалации противостояния между старожилами и новоселами.
Можно говорить о существовании в Сибири начала ХХ в. своеобразного фронтирного противостояния, охватывающего ее юг. Не случайно колчаковский военный министр генерал А.А. Будберг констатировал в мае 1919 г.: «Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; говорят, что главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников, не приспособившихся к сибирской жизни и охочих на то, чтобы поживиться за счет богатых старожилов» (16).
Сибирское крестьянство и коренное население
Еще один рубеж противостояния к началу ХХ в. определился во взаимоотношениях между переселенцами, поддерживаемыми государством, и аборигенными этносами юга Сибири. Будущее «инородцев» виделось в переводе их на оседлость, в приобщении к православию и западному образу жизни.
«Русский крестьянин, в массе, даже не хочет считать за человека дикого номада («у него не душа, а пар»), и пока номад не станет таким же, как он «человеком» по своим привычкам и потребностям (что во многих частях степи уже произошло), до тех пор идет процесс внутренней глухой борьбы» (17). В процессе стимулирования переселения в Сибирь российских крестьян началось наступление на земельные угодья коренных народов.
То, что происходило на громадном пространстве Степного края в рамках переселения, писатель и этнограф А.Е. Новоселов характеризовал как хаотичный, но в то же время безостановочный процесс: «Людям с Запада не хватает земли. Голодные идут они толпами, а им сажень за саженью, верста за верстой отводят хлебородные участки. Аулы все ближе к своим кочевкам подходят, один к другому. На незанятых еще удобных урочищах их сошлось вместе по нескольку. В прежнее время это было немыслимо, а теперь, как бы в ответ на требования жизни, вернее, под мощными ударами степные табуны растаяли» (18).
Новоселов не отрицает прогрессивного воздействия русской культуры на образ жизни и хозяйственную деятельность казахов. Однако он показывает принципиальную разницу во взаимоотношениях двух этносов в «казачий» период колонизации и в начале ХХ в.: «Отношение киргиза к казаку в общем уже не носит характер рабской подчиненности. К его счастью завоевательница-культура застала орду в том возрасте, когда завоеванный, давши активный отпор и проигравши поле битвы, не теряет силы и способности сопротивляться пассивно и тем выигрывает время, необходимое на перевоспитание национальной психологии» (19).
Под напором крестьян-переселенцев нарушается шаткое равновесие между этносами и начинается противостояние. Во всеподданнейшей записке нижегородского губернатора, впоследствии сенатора, Н.М. Баранова (1894), наблюдавшего, по его словам, в течение 12 лет все возрастающий поток мигрантов в Сибирь, «значительное количество возвращающихся обратно переселенцев единогласно указывают на грабежи киргизов, как единственную причину, заставившую их бросить вновь заведенное хозяйство и возвратиться на родину» (20).
В наиболее радикальной форме казахи-кочевники пытаются бороться за сохранение кочевых угодий во время вооруженных выступлений 1916 г.
Крестьяне-переселенцы активно участвовали в массовом избиении алтайцев в верховьях реки Чарыш 24 июня 1904 г., где они под руководством адепта новой религии – бурханизма Чета Челпанова осуществляли массовое моление.
Особенности политического поведения сибирского крестьянства
В совокупности все крестьянство Сибири независимо от национальной принадлежности стремилось в ходе переселений и землеустроительных работ начала ХХ в. получить или сохранить за собой как можно больше земли. Они связывали свои надежды на достаток и благополучие прежде всего с наличием в избытке пригодных для земледелия угодий.
Поэтому сокращение наделов воспринималось как вполне реальная угроза крестьянскому благополучию и вызывало противодействие всего сельского мира вне зависимости от социальной дифференциации, конфессиональной или национальной принадлежности. С точки зрения психологической подобное отношение свидетельствовало о преобладании в менталитете крестьян и аборигенов патриархально-патерналистской ментальности и стремления сохранить традиционные формы хозяйственной деятельности.
Отстаивание крестьянами своих интересов велось прежде всего в форме подачи жалоб и прошений. По подсчетам А.А. Храмкова, только на Алтае с ними обратилось 138820 человек, или около 10 % устраиваемого населения, в Енисейской губернии к 1917 г. 516 сельских обществ старожилов из 957 жаловались по поводу землеустроительных работ (21).
Например, крестьяне д. Еремино Морозовской волости Кузнецкого уезда в 1913 г. ходатайствовали о включении в надел селения 1 тыс. десятин «излишних сверх норм земель… на допринятие на них новых членов общества» (22).
Жители д. Савушкиной Змеиногорского уезда в 1907 г. были согласны передать добровольно половину из 716 десятин спорной земли соседям д. Ручьевой. Но их «миролюбие» объяснялось стремлением получить «соответствующее количество земли из оброчной статьи» (23).
И уж совсем виртуозную по стилю и содержанию жалобу непосредственно министру земледелия направили в 1908 г. доверители Ужурского сельского общества Ачинского уезда. «Задача переселений заключается в том,- патетически начинается она,- чтобы нуждающейся в земле массе крестьянства безземельного дать возможность устроиться на свободных землях Сибири и др. окраин. В этих целях правительство ограничивает нас, старожилов, в праве безграничного пользования землями, находящимися в районах наших селений, отводя свободные участки земли переселенцам. Нам, старожилам, такое ограничение, понятно, не совсем по вкусу. Но мы отлично понимаем, что вопрос огромного государственного значения. Перед велениями начальства мы преклоняемся и молим бога, чтобы переселенческое дело творилось не во вред нам и в пользу нашим безземельным братьям».
Суть же обращения сводится к протесту против возможной передачи в долгосрочную аренду купцу Алексееву для организации образцовой фермы участка земли, отмежеванного у сельского общества, но используемого крестьянами («Мы распахивали землю, косили траву, удобряли ее, строили заимки»).
Здесь негодование сельчан поднимается до высших регистров и приводится аргументация, типичная для большинства жалоб и прошений по поводу отчуждаемых угодий: «…Возникает вопрос, может ли и должно ли быть допущено основание фермы на той самой земле, которая так крайне нужна нам, коренным работникам, поливавшим ее своим потом и кровью. Население наше увеличивается, нужда в земле растет, каждая пядь земли так дорога. Если мы теснимся для того, чтобы дать место нашим нуждающимся братьям из внутренних губерний, то это одно дело. Но если мы должны оттесниться ради какого-то Алексеева, то это другое дело. Для пользы отечества мы готовы не только землю свою отдать, но и животы свои положить. Но от нашествия какого-то купца-фермера мы ищем защиты» (24).
Отстаивая свои интересы, крестьяне действовали солидарно, всем миром, на основе решений, принятых сельскими и волостными сходами, не останавливаясь перед самыми радикальными методами противодействия властям, сохраняя и в начале ХХ в. присущие крестьянским войнам XVII – XVIII вв. анархизм, утопизм, жестокость и разобщенность.
Данное обстоятельство связано с некоторыми константами российской ментальности – страстностью, максимализмом, экстремизмом, порожденными экстремальными условиями развития русского этноса. «Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать как народ государственно-деспотический и анархистски-свободолюбивый, как народ, склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный принять страдание и до болезненности сострадательный»,- отмечал Н.А. Бердяев (25).
Анализ трех томов хроники крестьянского движения в Сибири за 1861-1916 гг., осуществленный Д.М. Шиловским, привел его к выводу о постоянной эскалации насилия в конфликтных ситуациях между сельскими обществами и властью. Так, в 1908-1916 гг. «значительно возрастает массовость и агрессивность в действиях крестьян, использование холодного и огнестрельного оружия.
В 70 случаях, т.е. в каждом четвертом, волнения сопровождались нападением или сопротивлением по отношению к правоохранительным органам, сельской администрации, чинам лесной охраны. Зачастую противостояние перерастало в открытый вооруженный конфликт.
Скупые строки хроники порой напоминают сводки с театра военных действий: в мае 1914 г. крестьяне с. Травное Барнаульского уезда по причине того, что во время землеустройства у них обрезали 49 огородов, вооружились ружьями и кольями, разгромили контору лесничества и убили четырех стражников.
Буквально через месяц в Новочихинской и Касмалинской волостях того же уезда при попытке скосить сено с кабинетских лугов развернулось сражение, в ходе которого убили девять крестьян и восемь полицейских…
Если в 1861 – 1904 гг. зафиксирован один случай массовых выступлений («Бердский бунт» 1869 г.), в 1905 – 1907 гг. – три случая, то в 1908 – 1916 гг. их было более десяти.
В результате кровавого противостояния 1908-1916 гг. погибло 29 полицейских, чинов лесной стражи, сельских старост и других представителей администрации, еще 89 получили ранения или были избиты. В свою очередь, крестьяне потеряли убитыми 13 и ранеными 14 человек (26).
Крестьянство использовало в своих, зачастую корыстных целях, процесс деградации власти, ее политические установки, в частности антисемитизм.
Единственный случай еврейского погрома в сибирской деревне был зафиксирован 23 октября 1905 г. в с. Наумовском Семилужской волости Томского уезда, где местными крестьянами под руководством сотского Д. Гагина был разграблен дом и лавка торгующего еврея Бориса Бейлина.
Как свидетельствует полицейский протокол: «толпа в это время только смотрела и приступила к разгрому дома и лавки Бейлина через довольно продолжительное время, когда крестьянин Рахов первый начал бить в доме Бейлина двери и окна. Затем вечером, когда дом Бейлина был разграблен и внутри лавки начался пожар, туда вновь прибежал сотский Гагин и, схватив полено, начал разгонять тушивших огонь, причем ударил поленом крестьянина Николая Сергеева. При обыске в доме Гагина найдена масса вещей, принадлежавших Бейлину» (27).
В ходе ожесточенной борьбы за свои интересы сибирская деревня подверглась воздействию различных политических партий и объединений, но осталась по сути аполитичной.
Так, в 1917 г. волостные правления переименовывались в советы, а после свержения советской власти возвращали прежние наименования. Во время гражданской войны многие сельские сходы отказывались принимать резолюции по политическим вопросам (28).
Одинаково отрицательно участники Западно-сибирского восстания 1921 г. относились и к коммунистической и к белогвардейской идеологии (29).
Таким образом, крестьянство Сибири, оставаясь на протяжении всего рассматриваемого периода социумом устойчивым, жизнестойким и консервативным, во всех социальных катаклизмах первых двух десятилетий ХХ в. с переменным успехом решительно и бескомпромиссно отстаивало свои интересы, не останавливаясь перед самыми радикальными методами противодействия властям.
В конечном счете, его позиция, включая пассивный нейтралитет, предопределили установление советской власти, а затем ее свержение летом 1918 г., так же как и «белого» движения к концу 1919 г. Крестьянству удалось ценой кровавых жертв и издержек заставить закрепившихся у власти коммунистов в 1921 г. признать эти интересы и отказаться от политики «военного коммунизма».
Примечания
1. История Сибири. Л., 1968, т. 3, с. 24; Иванцова Н.Ф. Западно-сибирское крестьянство в 1917 – первой половине 1918 гг. М., 1992. С. 36;.
2. Марголис А.Д. Система сибирской ссылки и закон от 12 июня 1900 года // Ссылка и общественно-политическая жизнь в Сибири XVIII – начало ХХ в. Новосибирск, 1978. С. 135, 136;
3. ГАКО. Ф. ОДФ-38. Оп. 1. Д. 16. Л. 9;
4. Иванцова Н.Ф. Указ. соч. С. 36; История Сибири, Т. 3. С. 308;
5. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 1999. Т. 1. С. 328;
6. Шиловский М.В. Фронтир и переселения (сибирский опыт) // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII – ХХ вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2003. Вып. 3. С. 112;
7. Ахиезер А.С. Российское пространство как предмет осмысления // Отечественные Записки. 2002. № 6. С. 75;
8. ГАНО. Ф. р-75. Оп. 1. Д. 146. Л. 4;
9. Семенов Тян-Шанский В.П. Несентиментальное путешествие // Вокруг света. 1990. № 10. С. 41;
10. Елпатьевский С.Я. Воспоминания за 50 лет. Л., 1929. С. 202-203;
11. Ядринцев Н.М. Русская народность на Востоке // Дело. 1875. № 4. С. 170, 177;
12. Шиловский М.В. Специфика политического участия сибирского крестьянства в социальных катаклизмах начала ХХ в. // Социокультурное развитие Сибири XVII – XX вв. Новосибирск, 1998. С. 69-70;
13. ГАНО. Ф. р-75. Оп. 1. Д. 147. Л. 101;
14. Елпатьевский С.Я. Указ. соч. С. 203;
15. Семенов Тян-Шанский В.П. Указ. соч. С. 41;
16. Будберг А.А. Дневник белогвардейца. Колчаковская эпопея // Дневник белогвардейца. Новосибирск, 1991. С. 254;
17. Гинс Г.К. Переселения и колонизация. СПб., 1913. С. 28;
18. Новоселов А.Е. Беловодье. Иркутск, 1981. С. 271-272;
19. Новоселов А.Е. Указ. соч. С. 288;
20. Цит. по: Шиловский М.В. Влияние массовых переселений конца Х1Х – начала ХХ вв. на землевладение аборигенных этносов Сибири // Традиции экономических, культурных и общественных связей стран Содружества (история и современность). Омск, 2003. Вып. 2. С. 34;
21. Храмков А.А. Земельная реформа в Сибири (1896-1916 гг.) и ее влияние на положение крестьян. Барнаул, 1994. С. 78-79; Пантелеев В. И. К вопросу о пассивных формах борьбы сибирского старожильческого крестьянства против землеустройства (по материалам Енисейской губернии конца Х1Х – начала ХХ вв.) // Проблемы истории дореволюционной Сибири. Томск, 1989. С. 202, 203;
22. ЦХАФАК. Ф. 29. Оп. 1. Д. 411. Л. 17;
23. ЦХАФАК. Ф. 128. Оп. 1. Д. 43. Л. 54об;
24. РГИА. Ф. 396. Оп. 4. Д. 416. Л. 75-75об;
25. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма (1937). М., 1990. С. 15;
26. Шиловский Д.М. Крестьянские выступления 1861-1916 гг. в Томской губернии как форма правонарушений // Вопросы
истории Сибири ХХ века. Новосибирск, 1999. С. 48-49;
27. ГАНО. Ф. п.5. Оп. 2. Д. 269. Л. 1;
28. Журов Ю.В. Гражданская война в сибирской деревне. Красноярск, 1986. С. 37;
29.Третьяков Н.Г. Общественно-политические воззрения участников западносибирского восстания 1921 г. // Из прошлого Сибири. Новосибирск, 1994. Вып. 1. Ч. 1. С. 93.
Шиловский М.В. Специфика политического поведения различных социальных групп Сибири во второй половине XIX - начале XX вв.
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 02-01-00344а.
Шиловский Михаил Викторович, д.и.н., профессор, зав. кафедрой истории России Новосибирского гос. ун-та, зав. сектором истории второй половины ХIХ – начала ХХ вв. Института истории СО РАН.
Публикации по теме
Родионов Ю.П. Рецидив "наказного движения" в Сибири во второй половине 1907 г.
Родионов Ю.П. "Наказы" сибирским депутатам Государственной думы как исторический источник
Материалы по теме